Фараоново племя. Рассказы и сказки - Ника Батхен

А потом наступил обычный сентябрьский понедельник… Народу было немного – похолодало. Толстая мамаша с украинским прононсом заказала портрет своей дочери – необыкновенно обаятельной семилетней дурнушки – кареглазой, пухлощекой, с зубками набекрень и невесомой тучкой кудряшек над маленькой головой. Девочка сидела смирно, серьезно смотрела перед собой – ведь «дядя кукла» попросил не шалить, но искорки смеха прятались под пушистыми ресницами – вспыхнут мгновенно, только выпусти их на волю. Аркадий Яковлевич рисовал почти машинально – за долгие годы изготовление портретов доведено было до автоматизма. Здесь завиток, тени под глазами чуть глубже, родинка у виска… Готово! Он бросил последний взгляд на лист бумаги – и обомлел. Уличный портрет, жалкий набросок, сбитый за пять минут – был лучшим из сотворенного им за жизнь. С шероховатого ватмана смотрела живая семилетняя девочка с искорками смеха из-под ресниц. Заказчица наверное сочла его сумасшедшим – Аркадий Яковлевич буквально вырвал из рук женщины портрет, подхватил куклу под мышку и побежал, вернее полетел домой… Господи, за что мне такое счастье, чем порадовал тебя Господи?! Получилось!!! По лестнице – вприпрыжку, плевать на занывшее сердце, плевать на ноющие руки – к холсту. Аквамарин, краплак, кобальт, осенний запах льняного масла, липкий от старости стерженек кисти… Только бы удалось!

…«Скорая» уехала в полшестого утра. Аркадий Яковлевич лежал на продавленной кушетке, всхлипывая бессильно сквозь зубы. Черта с два! Бодливой корове бог крыльев не дал. Раздавленные ампулы лежали кучкой на блюдце с отбитым краем, мерзко пахло аптекой. Мольберт задрал к потолку тощие лапы, брошенная в сердцах палитра отпечаталась на стекле книжного шкафа. Кукла уныло висела на гвоздике, приоткрыв левый глаз. Со стола безмятежно улыбалась девочка – несколько четких штрихов – ведь смог же?! Единожды за жизнь получилось – и на том спасибо. Вышло по-настоящему – абсолютный, камертоновый вкус к живописи – единственный талант Аркадия Яковлевича, не могли отрицать даже злейшие враги и завистники. Ох, горе-злосчастье… Как говорил дедушка: «Где взять мазл, если ты шлемазл?» Аркадий Яковлевич прислушался к затихающей под левой лопаткой боли, сплюнул в блюдце – после нитроглицерина во рту остается отвратительно горький привкус, завернулся в несвежее одеяло и уснул. И увидел во сне свою картину – ту о которой всегда мечтал.

…Осенний уголок старого сада, дождь и солнце одновременно. Узенькая дорожка, уходящая в заросли, кружевная беседка, затянутая плющом. Мощные узловатые стволы деревьев, арки крон. И яблоки, яблоки повсюду – желтеющие на ветках, укрытые в траве, падающие и как бы пойманные в падении солнечные мячики. И девочка-подросток, прижавшись к стволу, смотрит с улыбкой на яблочный дождь… В рисунке крон и ветвей кажутся звери и птицы, с неба будто ангелы смотрят – и все это вместе, не пестрое, не разрозненное, но живое! И нарисовано им…

Неделю Аркадий Яковлевич провел дома, в постели – непростительно молодой врач «Скорой помощи» прописал полный покой. Приезжала дочка с фруктами и жалобами на мужа. Заходил сосед с бутылкой кагора – его, мол, даже детям дают для укрепления здоровья. В самом деле, после сладкого вина на душе полегчало. Через неделю Аркадий Яковлевич снова вышел на Арбат.

Теперь он рисовал медленнее, вдумчиво вглядываясь в каждый росчерк карандаша, каждый жест своей марионетки… А вечером, не в силах понять происшедшего, впервые в жизни напился в хлам. Ночевал у каких-то знакомых, черт его знает где и с кем спал… На шестьдесят втором году жизни он все-таки стал художником!

Он вернулся домой пешком, перебирая улицы как фотографии. Поднялся по знакомой лестнице, с первого раза вытащил нужный ключ. Достал с антресолей свой первый мольберт. Выбрал холст, проверил грунтовку, налил масла в крышечку из-под кофе, отыскал в ящике любимую кисть… И закрепил ее в деревянной руке куклы.

Жизнь его наполнилась до краев, как последний теплый сентябрьский день наполняется солнцем. С утра он рисовал на Арбате – не ради денег, нет. Аркадию Яковлевичу было радостно видеть, как на бумаге отражаются люди – самые разные – лучше, чем они есть. И ему платили улыбками – щедро и без обмана. После работы Аркадий Яковлевич заходил ненадолго в маленькое кафе у метро – его там уже знали и без слов подавали на стол маленький двойной кофе. Потом домой – к картине. Уже проступали контуры деревьев и строчка садовой дорожки, у ствола вырисовывался тоненький силуэт. И работы оставалось – дай бог, на месяц. Аркадий Яковлевич не торопился, лелея в душе каждую веточку будущего сада. Разговаривал с марионеткой, как говорят с зеркалом, выверяя на словах каждый штрих, каждое пятно цвета. Старая кукла в ответ щурилась пристально, подмигивая временами от сквозняков – будто действительно понимала. Ошибки быть не могло – картина оживала на глазах. Он позвонил дочке и сказал – приезжай к ноябрю. Дни летели как листья с яблони, легко и незаметно…

Дочь приехала раньше. В первых числах октября, после похорон. Аркадий Яковлевич скончался, как умирают хорошие люди – почти мгновенно. Вышел за вечерним кефиром, почувствовал себя нехорошо, сел на скамеечку во дворе… Врачи сказали – инфаркт. Похороны были тихими, поминки справили по-семейному. Сын от наследства отказался. Квартира со всем содержимым досталась дочери. Следовало навести порядок, отобрать мелочевку на память, выкинуть мусор – горе горем, а деньги деньгами. Цены на недвижимость падают, значит квартиру надо продать как можно скорее. Дочь открыла двери своим ключом. Всплакнула в прихожей, прижавшись щекой к старому отцовскому пальто. Вошла в мастерскую, ахнула. Огромные окна были распахнуты настежь и дождь испортил все, что можно было погубить. Книги, сваленные на подоконнике, покоробились, афиши по стенам превратились в невнятные кляксы… А в дальнем углу, островком среди моря разрухи, стоял прикрытый тряпкой мольберт. Дочь вспомнила – отец звонил две недели назад, говорил, что пишет картину, закончит к зиме… Не успел. Господи, всю жизнь протратил на эти проклятые кляксы – и кому кроме нас они нужны?! Она вздохнула, со злостью рванула тряпку – и замерла, всматриваясь в чудо.

С полотна в затхлый сумрак заброшенной комнаты, торжествуя, шагнул яблочный сад ее детства – она помнила каждое дерево, каждую трещинку в коре. Шел дождь и солнце играло на пестрых листьях, разбрасывая улыбки бликов. С неба глядели ангелы, из ветвей – совы и лисы. И сама она – тринадцатилетняя – смеялась, протянув руки навстречу прекрасным яблокам… Радость моя! Сколько лет мне лететь, тосковать ни о ком, сколько зим зимовать, не заметив ни дня, столько снов тебе слать по земле босиком, столько жизней прожить, ожидая меня…

Что было дальше – вы уже знаете. И, даже, если и не были в Третьяковке, то наверняка читали статьи в газетах – о «художнике одной картины». Зрители в восторге, искусствоведы в недоумении, коллеги просто шокированы. Хотя попытки отрицать авторство покойного мэтра пресекаются быстро. Перекупщики обшарили всю Москву в поисках работ господина Вайнштока – и, естественно, не нашли ни одной, способной сравниться с «Садом».

А куклу с тех пор никто не видел. Впрочем, и не искали…

Борцы

…Это будет война без пpавил,

без начала и бесконечная.

Это будет та еще полночь,

смеpч, не тpонувший сонных листов.

История эта, как многие другие истории, началась в поезде. Я ехала в N-ск, на финал «Серебряного пера». Роман о приключениях маленькой половецкой княжны в суровом мире приглянулся высокому жюри и теперь вместе с девятью другими везунчиками мне светило работать писателем на фестивале, гвозде программы большой книжной ярмарки. Победителя ждал гонорар, пятитысячный тираж в твердой обложке и, собственно, серебряное перо – элегантная ручка в черненом корпусе. Оставался сущий пустяк – вообразить себя актрисой, выступить перед почтеннейшей публикой, доказывая, что именно мой роман – гениальное творчество всех времен и народов. Честно сказать, шансов было немного, но в N-ске я не была давно, а номер в гостинице оплачивало издательство.

Ехала я плацкартом, питая плебейскую страсть к шумным вагонам, забитым разнообразным людом. В купе, как правило, попадаются или чересчур чопорные или слишком разговорчивые соседи, и деваться от них некуда. А плацкарт всегда оставляет простор для наблюдений, мелких деталей, драгоценных любому уважающему себя писателю. Точеные ноги, невесомые щиколотки и страшные, стертые пальцы красавицы балерины, концлагерный номер наколотый на руке старухи, беззащитная улыбка мальчика-дауна, его невнятное «здастуйте» всякий раз, как мимо полки проходит чужой. Мимолетный роман – смазливый комми обихаживает пестро крашенную зрелую фею, ненароком пробегая ладонью по загорелому плечику, подливая в паршивый кофе дешевый коньяк. Бригада животноводов-узбеков переезжает из области в область под водительством золотозубой хатун – она решает по телефону цену будущего контракта, диктует условия – и тут же бежит за чаем для своих закутанных в халаты мужчин.